4 июля 2008 года трагически погиб Игорь Сергеевич Чичуров

Игорь Сергеевич Чичуров

(1946-2008)

Игорь Сергеевич Чичуров трагически погиб 4 июля (н.ст.), когда Церковь празднует память прп. Максима Грека. Яже покры вода, и брань пожат, трус же яже объят, и убийцы убиша и огнь яже попали,.. и умершия Божиим прещением... вся верныя, Христе, упокой. (Канон в Родительскую Субботу).Вкупе же молим Тя, Господи Иисусе Христе Боже наш, приими милостию Твоею внезапу преставльшегося к Тебе раба Твоего Игоря...

Игорь Сергеевич родился 2 июня 1946 г. в г. Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Кандидат исторических наук (1976), доктор исторических наук (1991). Тема кандидатской диссертации: «Место «Хронографии» Феофана в ранневизантийской историографической традиции». Тема докторской диссертации: «Политическая идеология средневековья в сравнительно-историческом аспекте: Византия и Древняя Русь». Профессор (1996). Заведующий кафедрой древних языков исторического факультета МГУ (1996). Член специального научного совета при Институте европейской истории права Общества Макса Планка (ФРГ, Франкфурт-на-Майне, 1989). Профессор Тюбингенского университета (1992).  
Основные труды: «Византийские исторические сочинения: «Хронография» Феофана, «Бревиарий» Никифора» (1980)

«Место «Хронографии» Феофана в ранневизантийской историографической традиции» (1983)

«Политическая идеология средневековья: Византия и Русь» (1990).

---

Из интервью 15.02.2004 г.: http://www.st-tatiana.ru/text/32674.html

---

— Игорь Сергеевич, расскажите, как Вы пришли к занятиям византинистикой. До сих пор в сознании многих людей существует «мрачный» образ Византии как такого тиранического и бюрократического государства, где процветали произвол и вероломство. Что Вас могло подвигнуть заниматься историей такого государства?

— Я думаю, что самое главное здесь то общее состояние нашего образования в конце 50-х — начале 60-х годов, когда уже в школьные годы, тем более, в университете можно было получить такое образование, которое позволяло молодому человеку ориентироваться в научном ландшафте. С другой стороны, у нас была возможность обращаться к старшему поколению российских ученых, иногда даже еще и дореволюционному, которое оказывалось очень важным подспорьем в выборе своего будущего пути.

Мне, несомненно, повезло в этом отношении, потому что еще с дошкольных лет судьба свела меня с моим будущим учителем и научным руководителем, Александром Петровичем Кажданом. Когда я окончил школу, он дал мне очень важный совет, что идти учиться надо туда, где труднее.

Мой выбор тогда определялся двумя обстоятельствами. Во-первых, с детства я пристрастился к чтению, и довольно рано особый интерес у меня проявился именно к гуманитарным дисциплинам, хотя в нашей школе были хорошо представлены и физика, и математика. Хорошим тоном для нас, даже для тех, кто собирался посвятить себя гуманитарным наукам, было учить, например, физику не по традиционному курсу Перышкина, а по университетскому трехтомнику Ладсберга.

Однако решающее влияние на мой окончательный выбор оказал совет Александра Петровича Каждана. Зная о моих склонностях к журналистике (с начала 60-х я активно сотрудничал с Государственной Редакцией Радиовещания для детей и юношества на Государственном Радио, публиковался в газетах «Комсомольская правда», «Московская правда» и других, брал интервью у Юрия Гагарина), он посоветовал получить серьезное образование на филологическом факультете, а на филологическом факультете именно там, где учиться труднее всего, то есть на отделении классической филологии. И впоследствии оказалось, что выбор был сделан правильно не только потому, что, действительно, как давно уже было мудро сказано: «тяжело в учении — легко в бою», — но еще и потому, что классическое образование было и остается солидной основой для практически любой деятельности в сфере гуманитарных наук, не говоря уже о византиноведении. Для меня классическая филология стала основой последующего выбора византиноведения как специальности. Вплотную с этим я столкнулся уже на 3-м курсе, когда впервые на кафедре классической филологии А. П. Каждан читал курс «истории византийской культуры», а позже и курс «византийской литературы».

— А все-таки, как быть с мрачным образом Византии?

— Я не скажу, чтобы в те годы, то есть в середине-второй половине 60-х в сознании, да и в литературе, превалировал стереотипно-негативный облик Византии. Скорее, наоборот, на исходе так называемой «оттепели» интерес к сюжетам, связанным с историей Церкви, с историей христианской эстетики, несомненно, оживился, и одним из ярких примеров этого оживления служит, разумеется, курс лекций Сергея Сергеевича Аверинцева, который тоже оказал определенной влияние на мой последующий выбор. Мне, например, очень запомнился его доклад на нашем студенческом обществе отделения классической филологии, посвященный иконографии Богородицы. Для меня лично образ Византии изначально был окрашен совсем в другие тона, нежели тот негативный образ, возникновение которого своими корнями, на мой взгляд, уходит в средневековье, в эпоху крестовых походов. Возникновение этого образа связано с Западной Европой, а не с Россией, хотя, что греха таить, и у нас летописец давно уже заметил, что «грецы лукавы суть и до сего дне». Надо, правда, отдать должное нашему летописанию, «Повести временных лет», в которой присутствует и принципиально иная оценка одного из виднейших представителей греко-византийского мира, а именно — Киевского митрополита Иоанна II (конец 80-х годов XI века): «Не было на Руси такого митрополита прежде и больше никогда не будет…». Так что неоднозначное восприятие Византии присутствовало на Руси издревле. Существование стереотипно-негативного образа Византии для меня, естественно, не было секретом и, обращаясь к истории Византии, я изначально знал, что как на Западе, так и в России существовало понятие «византинизм» как воплощение всего негативного и в государственной, и в общественной жизни. Но эти негативные понятия нисколько не отпугивали от занятия Византией.

Для моего поколения естественным было наглядное знакомство с Византией по собраниям, например, Государственного Исторического Музея. Мои самые первые, еще смутные дошкольные воспоминания — те экспонаты Исторического музея, которые сейчас для меня являются как для профессионала чем-то обычным. Я помню ту лодку-однодревку, которая и сейчас стоит в основной экспозиции Исторического музея. Лодка — типа тех, на которых славяне осаждали в 626 году Константинополь.

— Византия по преимуществу ассоциируется с Православием. В связи с этим, как Вы думаете, насколько религиозные взгляды самих ученых могут повлиять на научную объективность их исследований в области византиноведения?

— Разумеется, изучение истории Византии в Новое время не могло не быть окрашено принадлежностью к той или иной христианской конфессии. Как пример, греческий ученый Лев Аляций, перешедший в католичество и предпринимавший попытки преодоления церковного раскола (некоторый прообраз будущего экуменического движения). Равным образом известны и те критические оценки Византии в целом, которые окрашивались либо принадлежностью к католицизму или, еще конкретнее, римскому престолу, или, наоборот, к протестантской церкви. Я не говорю уже о тех сугубо негативных оценках Византии, которые связаны с секуляризацией общественной жизни на западе Европы и эпохой Просвещения.

Казалось бы, сейчас, во время отделения Церкви от государства и несомненной секуляризации, обмирщения науки, вопрос о влиянии религиозных взглядов ученых на их научную объективность не должен был бы каким бы то ни было образом проявляться в научном творчестве современных византинистов. Но, на самом деле, существует определенное расхождение в оценках и конкретных исторических персонажей византийской истории, и важных событий как византийской, так и общехристианской истории.

Даже отвлекаясь от сложности нашего отечественного научного ландшафта, могу сослаться на пример одного из крупнейших западноевропейских византинистов в двадцатом столетии Жильбера Дагрона, который в своей последней фундаментальной монографии «Император и Священник», между прочим, замечает, что современная католическая наука существенно преувеличивает близость св. Феодора Студита к Римскому Престолу в его противостоянии с Константинопольским Патриархатом. Этот ряд может быть продолжен. Если с этой точки зрения посмотреть, например, четырнадцатитомную «Историю христианства», выходившую параллельно во Франции и Германии в 80-90-е годы прошлого века, посмотреть, как в ней были расставлены акценты в представлении истории христианства и Церкви в целом, то легко заметить, что история Православных Церквей и по объему, и по отношению к ней, конечно, предстают во много более ущербном виде, нежели история иных конфессий.

В нашей отечественной современной византинистике, я думаю, что представлены все возможные варианты такого отношения, определяемого и религиозной, и конфессиональной, и атеистической принадлежностью.

— С другой стороны, многие пошли в византинистику именно потому, что были верующими православными людьми и им было интересно изучать историю Церкви, и шире, историю Византии. Многие, сталкиваясь с церковной историей, стали несколько иначе смотреть на христианство. В этой связи, насколько ученый-христианин имеет право рассматривать свою научную деятельность как некое миссионерство?

— Я думаю, что это вполне возможно. Особенно для русского человека, прежде всего, потому что история Руси теснейшим образом связана с историей Византии. История христианизации, появления и распространения христианства, становления Русской Православной Церкви самым теснейшим образом связаны с Византией, Константинопольской Церковью, византийскими императорами и т. д. Печальным образом, существовал длительный период, когда эти темы по известным причинам оказывались запретными для ученых. Вспомним времена правления Хрущева, когда и посещение церкви, особенно для молодых людей, было делом небезопасным. Я знаю это от моих друзей чуть более старшего поколения, которые учились в университете уже в 50-е годы: по их рассказам, для того, чтобы посетить службу, им приходилось уезжать из Москвы, искать какие-то сельские церкви, где они могли бы в безопасности присутствовать на богослужении. Так что нынешнее обращение, как я вижу, широких слоев нашего общества к сюжетам церковной истории, вполне понятно.

То, что византиноведение по определению изначально связано с историей Православия опять-таки не стоит подробно объяснять. Именно это обстоятельство, не в последнюю очередь, стало причиной тому, что сразу же после революции и до начала 40-х годов византиноведение в глазах власти было скомпрометировано двояко: и своей конституирующей связью с Православием и своей в такой же степени определяющей связью с самодержавием. Поэтому для начинающих византинистов сегодня характерно перенесение акцентов в византиноведении на вопросы, связанные с Церковью в самых разнообразных аспектах: агиография, церковная история, каноническое право. Все это естественно и потому, что слишком долгим был перерыв в изучении этих сюжетов, и, не в последнюю очередь, потому, что в российском византиноведении не только церковная, но и церковно-правовая тематика традиционно была широко представлена.

---

СОВРЕМЕННАЯ ПРОБЛЕМАТИКА ИЗУЧЕНИЯ ИСТОРИИ ЦЕРКВИ

---

Ист.: http://www.mitropolia-spb.ru/rus/conf/bolotov2000/dokladi/ciciurov.html

---

     1. Несомненные успехи западноевропейской историко-церковной науки не в последнюю очередь отразились в публикации многочисленных обобщающих и справочных изданий на протяжении 70-90х гг. В 90е гг. в Германии увидело свет второе обновленное, многотомное издание "Лексикона богословия и церкви". Там же появилось и совершенно новое многотомное справочное издание "Богословская реальная энциклопедия" (70-90е гг.). В последние годы ушедшего столетия было завершено и издание "Евангелического церковного словаря" (Германия). Во Франции продолжается публикация масштабного "Словаря церковной истории и географии", издающегося с начала 20-го столетия. Переиздание в 1985г. многотомного "Справочника по истории церкви" под редакцией  Г.Едина (издательство "Гердер", Германия, Астрия, Швейцария) сопровождалось подготовкой и изданием в течение 80-90х гг. 14-томной "Истории христианства",  параллельная публикация которой во Франции и Германии ныне завершается. Основой для этих изданий послужили, разумеется, многочисленные конкретные исследования и современные публикации источников, отдельные серийные издания которых (напр., "Христианские источники", Франция) насчитывают уже не одну сотню томов. Все это дает основание подведению некоторых итогов и постановке проблем для будущих исследований в области истории Церкви. Сразу же оговорюсь: я имею в виду именно историко-церковную проблематику, полагая правомерным выделение богословия в отдельную отрасль, во-первых, а во-вторых  -  я ограничиваюсь историей Греко-православной Церкви, причем прежде всего в тех ее ключевых моментах, которые непосредственно связаны с историей Русской Православной Церкви эпохи средневековья. Последнее обстоятельство становится очевидным, если учесть, что история православных Церквей в перечисленных выше справочных изданиях, по понятным причинам, находится на периферии исследовательских и издательских интересов. Наконец, я коснусь именно тех общих вопросов в истории Церкви, возможность решения которых в наше время предопределяется состоянием публикаций и изученности источников.
 
2. Хорошо известно, сколь важную роль в истории Церкви эпохи средневековья играл известный фальсификат, т.наз. "Константинов дар", призванный обосновать государственные прерогативы папской власти. Литература, посвященная его изучению (и конкретно-историческая,  и обобщающая) - труднообозрима. Однако, судьба этого памятника (и в его краткой, а тем более -  в его пространной редакции) остается непроясненной. Спор В.Онзорге и Г.Фурманна о том, лежал ли в основе рукописной традиции "Константинова дара" греческий  (Южная Италия) или латинский текст (Германия) остается, на мой взгляд, незавершенным. По сути дела, греческие версии "Константинова дара", вообще, лишены современного критического издания. Между тем, одна только краткая редакция "Константинова дара", вошедшая в состав "Синтагмы" Матфея Властаря (14 в.) представлена десятками списков. Немало списков краткой редакции сохранилось и в составе других греческих канонических сборников. Много менее изучена пространная редакция, соединившая в себе краткую редакцию и житие папы Сильвестра. Остается неизвестным (по крайней мере, дискусионным) время появления на греческой почве и той, и другой версии. Отсутствует научное издание греческого жития папы Сильвестра, создание которого, очевидно, приходится на раннее время, коль скоро известен его армянский перевод, датированный 692г. "Константинов дар" сыграл свою роль и в русской историко-церковной традиции (достаточно вспомнить о его использовании в "Стоглаве"). Однако, единственное издание его русского текста в конце 19 в. А.С.Павловым основано лишь на одном списке (и для русского перевода, и для греческого оригинала), тогда как на сегодняшний день выявлено более 30 русских списков, позволяющих говорить о существовании на Руси двух редакций пространного варианта этого памятника. Естественно, вопрос об отношении Греко-православной и Русской Православной Церквей к церковно-политическим концепциям, сформулированным в "Константиновом даре", не может быть прояснен без  изучения его греческой и древнерусской рукописной традиции и без подготовки современного научного издания текстов.
 
3. Немногие сюжеты в проблематике взаимоотношений государства и церкви могут сравниться по своей известности с теорией "симфонии священства и царства", провозглашенной в преамбуле к 6-й новелле императора Юстиниана  I (527-565). Однако, всевозможные толкования этой теории основываются лишь на тексте самой преамбулы, тогда как дальнейшая история концепции и в светском праве (например, ее соотношение с представлениями о власти патриарха и императора, сформулированными при Константинопольском патриархе Фотии в "Исагоге"), и, особенно, в праве церковном остается неизученной. Не выяснены время и условия включения теории "симфонии"  в состав греческих канонических сборников. Последнее обстоятельство подводит нас к проблеме становления церковного права в России, если иметь в виду использование и переводы греческого "Номоканона XIV титулов" на Руси, т.е. "Кормчие книги", в состав которых входила и преамбула к 6-й новелле. И по сей день современным научным изданием представлен лишь текст, в основе которого лежит так наз. "Ефремовская Кормчая", тем самым многие конкретные и общие вопросы (в том числе, роль теории "симфонии" в формировании отношений между Церковью и государством на Руси) все еще ждут своего ответа. Тем временем, заметное продвижение историко-правовой тематики в современном византиноведении создает благоприятные условия для прояснения истории церковного права и на Руси: сошлюсь, к примеру, на недавнюю - начала 90-х гг. - находку Л.Бургманном в Ватиканском рукописном собрании греческого канонического сборника в значительной степени совпадающего по составу с  "Сербской Кормчей", повлиявшей на становление "Русской Кормчей". Не исключено, что дальнейшее изучение греческих канонических сборников (уникальное собрание их микрофильмов создано во Франкфурте на Майне) будет способствовать и уточнению роли переводного греко-православного канонического права в становлении и развитии церковного права России.
 
4. Общеизвестно, что в расколе Вселенской Церкви немалую роль сыграли не только догматические и литургические расхождения, но и сформулированные еще в V в. притязания Римского престола на первенство. Папский примат встречал отпор Греко-православной церкви. В том числе, и на теоретическом уровне. Одним из аргументов в этих спорах была теория так наз. "пентархии", отрицавшая притязания Римского престола на первенство в ряду других христианских Церквей (ср., например, ее использование Константинополем в противодействии Риму на антифотиевском соборе 869-870 гг.). Недавняя (середины 90-х гг.) монография бенедиктинского монаха южно-баварского монастыря в Эттале Ф.Габауэра, посвященная истории концепции "пентархии" и ее значению для современности, казалось бы, ставит точку в изучении этой проблемы. Однако, книга Ф.Габауэра историографична и обращение к конкретным письменным источникам, содержащим изложение этой теории (а еще больше - к их рукописной традиции), показывает, что текстологически и источниковедчески проблема еще весьма далека от своего разрешения. Наиболее красноречив в этом отношении пример с известным греческим трактатом о "пентархии" Нила Доксапатра. Бывший патриарший нотарий в Константинополе, он переселился на Сицилию ко двору норманнского короля Роджера II в Палермо, где и составил в 1142 г. по просьбе короля трактат  с изложением содержания и истории возникновения представлений о "пентархии", включавший в себя и подробное описание епархий Вселенской Церкви в порядке их принадлежности к пяти древним престолам: Рима, Константинополя, Александрии, Антиохии и Иерусалима. Трактат Нила был впревые опубликован в 1648 г. Львом Алляцием, переиздавался он и позже: в 1866 г. Г. Партайем, в 1902 г. Ф.Н. Финком как параллель к изданному им средневековому армянскому переводу греческого оригинала. Существует и современный (1967 г.) репринт издания Г.Партайя. На первый взгляд, положение дел с изданием текста Нила вполне благополучно. При ближайшем рассмотрении, впрочем. оказывается, что и по сей день не существует научного издания сочинения Нила: Партай переиздал без изменений текст, опубликованный Алляцием (воспроизведенный и Финком), основанный на единственном (1611 г.) списке. Между тем, ныне известно 12 списков трактата Нила (начиная с XIV в.), причем более трети из них связано по своему происхождению с Иерусалимской традицией. Анализ сохранившихся списков позволяет выделить позволяет выделить в рукописной традиции антиримскую  и проримскую редакции. Сочинение Нила важно не только как один из источников по  истории концепции "пентархии", но и существенно для изучения ранних этапов распространения христианства на исторической территории России.
 
5. Не приходится подробно говорить о том, сколь велика была роль преданий о миссиях Апостола Андрея в константинопольской церковной традиции. Хорошо известно и то, какое значение они имели для Руси. Однако и ныне остаются неизданными отдельные греческие редакции "Хождений" и "Житий" Ап.Андрея (в том числе, и по ранним спискам XI в.), не определено отношение византийской историографической традиции к преданиям об Апостоле. Еще сложнее  обстоит дело со степенью  изученности (точнее сказать - неизученности) древнерусских преданий. Эволюция летописных преданий об Апостоле едва лишь намечена. Совсем не изучены редакции "Хождений" Апостола в составе "Русского Пролога", разные списки которого содержат древнерусскую, византийскую и смешанную, русско-византийскую, версию преданий. В результате, пока еще отсутствуют даже предпосылки для постановки вопроса о соотношении летописной и проложной традиций, не говоря уже о его решении.